Похищение лебедя - Страница 124

К оглавлению

124

Я сразу ее узнала. Собственно, увидев ее, я удивилась, как прежде не замечала ее отсутствия все эти счастливые месяцы. У меня никогда не возникало вопроса, почему Роберт, пока оставался со мной, полностью исключил ее из картин и рисунков. На них никогда не появлялось даже далеких фигур матери и ребенка, которые я видела на его прежних пейзажах, и на том, что он написал тогда в Мэне. Ее возвращение в тот вечер странно подействовало на меня: подкрался страх, как будто кто-то незаметно вошел в комнату и стоит у тебя за спиной. Я сказала себе, что боюсь не Роберта, но если так, чего я боялась?

Глава 79
1879

Она смотрит, как пишет Оливье.

Они стоят на берегу. Миновал полдень, и он начинает второй холст: утром один и вечером один. Он пишет скалы и две большие серые лодки, вытащенные рыбаками далеко на берег. Весла сложены внутри, сети и пробковые поплавки блестят в закатном солнце. Он накладывает сначала жженую умбру, потом новым слоем умбры наносит очертания скал, добавляет голубой и серо-зеленые тени. Ей хочется предложить ему осветлить палитру, как однажды сказал ее учитель: ее удивляет, почему сквозь изменчивый свет и небо Оливье видятся мрачные тона. Но она угадывает, что ни в его манере письма, ни в жизни уже не будет больших перемен. Она молча стоит рядом, под рукой у нее все нужное для работы — складной стул и переносный деревянный мольберт, — и медлит, наблюдая. От предвечерней прохлады она надела тонкое шерстяное платье, а поверх — толстый шерстяной жакет. Бриз раздувает ее юбки, относит ленты шляпки. Она смотрит, как оживает под его кистью взбаламученная вода. Почему он не добавит света?

Она отворачивается, застегивает поверх одежды пыльник, перекладывает холсты, раскладывает хитроумный деревянный стул. Она, так же как он, не сидит, а стоит за мольбертом, каблуками зарывшись в гальку. Она старается забыть о нем, стоящем рядом, о его склоненной к работе серебряной голове, прямой спине. На ее холсте уже лежит светло-серая грунтовка: она выбрала ее для дневного освещения. Она выдавливает на палитру побольше аквамарина, алый кадмий для диких маков на скалах слева и справа. Это ее любимые цветы.

Теперь она отводит себе тридцать минут по карманным часом, прищуривается, держит кисть как можно легче, взмах от запястья и локтя, короткие мазки. Вода голубовато-зеленая с розоватым отблеском, небо почти бесцветное, камни на пляже розовые и серые, пена на краю прибоя бежевая. Она вписывает фигуру Оливье в темном костюме, с белыми волосами, но изображает его в отдалении, маленькой фигуркой на берегу. Она трогает скалы умброй, затем зеленью, ставит красные точки маков. Еще там белые цветы и маленькие желтые, ей видны утесы и почти над головой, и вдали.

Тридцать минут истекли. Оливье оборачивается, словно угадав, что первый холст закончен. Она видит, что он про должает неторопливо работать над водным пространством и еще не дошел ни до лодок, ни до скал. Это будет подробное, выдержанное и красивое полотно, и займет оно не один день. Он подходит взглянуть на ее холст. Она смотрит вместе с ним, чувствуя его локоть у своего плеча. Она, словно глядя его глазами, сознает свое искусство и недостатки письма: оно живое, трогательное, но слишком грубо даже на ее вкус, — неудачный эксперимент. Ей хочется, чтобы он промолчал, и он, к ее облегчению, не прерывает рокота прибоя, шороха гальки, выносимой волнами на берег и сползающей обратно в воду. Он только кивает, глядя на нее сверху. Его глаза всегда красноватые, веки чуть отвисают. В эту минуту она не променяла бы его присутствия ни на что на свете, просто потому, что он настолько ближе к краю, чем она. Он ее понимает.

В этот вечер они ужинают с другими постояльцами, сидя через стол друг от друга, передавая блюда с соусом или грибами. Хозяйка, подавая Оливье телятину, говорит, что днем заходил господин, который спрашивал, не у нее ли остановился знаменитый художник, его парижский друг. Вы знамениты, мсье Виньо? Оливье со смехом качает головой. В Этрете работали многие знаменитые художники, однако едва ли он из их числа. Беатрис выпивает стакан вина и раскаивается в этом. Они сидят за книгами в общей гостиной, рядом усатый англичанин шелестит страницами лондонских газет и недовольно прокашливается. Потом она откладывает книгу и пытается написать второе письмо Иву — без особого успеха. Перо как будто не ладит с бумагой, сколько бы она ни обмакивала его в чернильницу, ни промокала строки. Китайские часы хозяйки отбивают десять, и Оливье встает, кланяется ей, улыбаясь покрасневшими на ветру глазами, делает движение, будто хочет поцеловать ей руку, но не целует.

Когда он уходит наверх, она понимает: он никогда больше ничего не попросит от нее. Никогда не навестит ее наедине, никогда не пригласит к себе, не сделает ничего неподобающего для джентльмена и родственника. Он не сделает первого шага. Поцелуй в студии был первым и последним, он не солгал. На платформе она сама поцеловала его и на берегу тоже. Оба раза застали его врасплох. Он, конечно, считает эту сдержанность благом для нее, доказательством его почтения и заботы. Однако в результате перед ней непростой выбор: все, что будет, будет ее решением, и ей предстоит с этим жить. То, что им предстоит пережить вместе, продиктуют ее страсть и молодость. Она смотрит на книгу в своих руках и не может представить, как она постучит в его дверь. Он оставил след из хлебных крошек, как мальчик из сказки.

Она почти не спит в своей белой постели: смотрит, как колышутся занавески под ночным ветерком, чувствует город вокруг, слышит, как море выносит на берег гальку.

124