— Ладно… — Он прошел вперед, раздвигая передо мной толпу, так что мне видна была только спина его полотняной рубахи. — Спускаемся.
Одной рукой я держалась за плечо незнакомца, второй — за перила.
— Хотите, я кому-нибудь позвоню? Родственникам, соседке?
Я замотала головой. Я мотнула головой раза два или три, но заговорить не смогла. Еще один приступ рвоты довершил бы мое унижение.
— Ну и ладно. — Он улыбнулся устало и дружелюбно. — Давайте к поезду.
И мы в ужасной давке вместе вошли в вагон. Нам пришлось стоять, и он поддерживал меня сзади, не прижимаясь, к моему облегчению, а твердо придерживая меня одной большой рукой, а другой уцепившись за потолочную петлю. На поворотах его раскачивало за двоих. На ближайшей станции кто-то вышел, и я рухнула на сиденье. Я думала, что если меня вырвет еще и здесь, где брызги задели бы по меньшей мере шестерых, я не захочу больше жить. Лучше бы мне вернуться в Мичиган — я не создана для больших городов, я слабее остальных восьми миллионов нью-йоркских жителей. Я публично выворачиваюсь наизнанку. И больше всего, умру ли я или уеду, мне хотелось никогда не видеть этого высоченного парня в полотняной рубахе и с темными пятнами на штанах.
До своей станции я доехала почти без сознания, однако галантный незнакомец вытащил меня из вагона и вывел на поверхность прежде, чем меня опять вырвало — на сей раз в водосток на мостовой. Я отметила, что с каждым разом целюсь все точнее и выбираю более подходящее место.
— Куда? — спросил он, когда я отошла, и я махнула рукой по улице в сторону своего дома, до которого, слава богу, было недалеко. Думаю, я указала бы в ту сторону, даже если бы не сомневалась, что он намерен перерезать мне глотку, едва мы войдем в квартиру, и то же самое повторилось у входной двери, когда он вынул латунный ключ из моей дрожащей руки, и у лифта.
— Я уже в порядке, — прошептала я.
— Какой этаж? Какая квартира? — ответил он, и когда мы вышли в длинный, душный, застеленный ковром холл, нашел на кольце мой ключ и отпер дверь в квартиру.
— Эгей! — крикнул он внутрь. — Кажется, дома никого.
Я промолчала — не было ни сил, ни желания объяснять ему, что я живу одна. Впрочем, он сам должен был мгновенно сообразить, потому что вся моя квартира состояла из одной комнаты и крохотного кухонного отделения, наполовину отгороженного буфетом. Диван-кровать был сложен, поверх постельного белья лежали жалкие старые подушечки, сохраненные со времен детства, а на туалетном столике стояли тарелки, которые не влезли в буфет. Пол прикрывал вытертый до основы восточный ковер из дома моей тетушки в Огайо, а письменный стол устилали счета и наброски, прижатые вместо пресс-папье кофейной чашкой. Я увидела все это как в первый раз, и нищенская обстановка потрясла меня. Мне очень важно было иметь собственную квартиру, и ради этого я готова была терпеть убогое здание с убогим хозяином. Трубы над мойкой оставались на виду, краска на них шелушилась, и они роняли редкие слезинки холодной воды, которую мне приходилось промокать, заткнув за трубу полотенце.
Незнакомец помог мне войти и устроиться на краешке диван-кровати.
— Хотите воды?
— Нет, спасибо, — простонала я, глядя на него во все глаза.
Не верилось, что человек с нью-йоркской улицы переступил порог моего дома. До тех пор здесь побывал только хозяин, зашедший на две минуты, чтобы посмотреть, почему не зажигается духовка, и показавший мне, как оживить ее пинком ноги по дверце. Я даже имени этого человека не знала, а он стоял посреди моей комнаты, как будто искал взглядом что-нибудь, что спасло бы меня от нового приступа рвоты. Я попробовала дышать не слишком глубоко.
— Пожалуйста, если бы вы просто принесли из кухни миску…
Он принес и захватил заодно смоченное водой бумажное полотенце, которым я вытерла лицо, и откинулась на диван. Он упер руки в бедра, и я заметила, что его блестящий взгляд прошелся по моей галерее — черно-белая фотография родителей, которую я сделала в выпускном классе, несколько моих последних зарисовок на картонках от молока и большая репродукция фрески Диего Риверы — трое мужчин поднимают каменную плиту, мышцы красноватых тел вздулись от усилия. Он задержал взгляд на фреске. Я невольно сжалась. Он что, не замечает моих рисунков? Другой на его месте сказал бы: «О, это вы сами рисовали?» Но этот просто стоял, любуясь на мексиканских рабочих Риверы, на их искаженные напряжением лица и огромные ацтекские тела. Потом он обернулся ко мне.
— Ну, вам полегчало?
— Да, — с трудом прошептала я.
Но что-то в том, как он стоял посреди моей комнатки, незнакомец в мешковатых штанах со змеящимися кудрявыми волосами, опять вызвало во мне тошноту. А может быть, дело было не в нем, но я слетела с кровати и метнулась в ванную. На этот раз меня стошнило в унитаз, я успела аккуратно поднять сиденье. И сразу почувствовала себя по-домашнему уютно. Наконец-то меня вырвало куда следовало.
Он остановился у двери ванной или рядом — я слышала его шаги, даже не поднимая головы.
— Хотите, я вызову «скорую»? Я имею в виду, может, это что-то серьезное? Может, пищевое отравление? Или можно вызвать такси и поехать в больницу.
— Страховки нет, — сказала я.
— У меня тоже.
Я услышала, как он шаркает тяжелыми ботинками у двери в ванную.
— Моя мать об этом не знает. — Мне почему-то захотелось хоть что-то рассказать ему о себе.
Он рассмеялся. Тогда я в первый раз услышала, как Роберт смеется. Краешком глаза я видела, как он смеется — широко и открыто, глаза его лучились весельем.