На следующее утро, когда мы въезжали в Северную Каролину, нам открылась такая панорама, что я, будучи за рулем, закричала от восторга и принялась будить Роберта. Мы подъехали к Гринхиллу с севера, через длинный перевал Блю-Ридж, и свернули на восток по узкому шоссе к Гринхилл-колледжу. Вообще-то колледж находится в городке Шейди-Крик у Скалистых гор. Роберт когда-то бывал проездом в этих местах с родителями во время каникул, но почти ничего не запомнил, а я никогда не была так далеко на юге. Он сказал, что хочет сам вести машину остаток пути, и мы поменялись местами. Была середина дня, и местность, казалось, дремлет на солнце: все большие фермы и поля в долинах, и раскидистые деревья и всюду, куда ни глянь, хребты в дымке, и внезапный рокот горного потока, скрытого в зарослях рододендронов, когда мы свернули на боковую дорогу. Воздух, врывавшийся в душную кабину, был свежим, словно тянуло прохладой из пещеры или из холодильника, он трепетал на наших лицах и ласкал руки.
Роберт притормозил на повороте, высунулся из окна и указал на резную доску с надписью: «Гринхилл-колледж, основанный в 1899 году под названием Школа Скалистой фермы». Я щелкнула вид фотоаппаратом, подаренным мне матерью перед отъездом в Нью-Йорк. Доска была вставлена в серый камень и возвышалась на травянистой лужайке, а сразу за ней в темных кустах открывалась тропинка, уводящая в лес. Мне подумалось, что нас, похоже, приглашают в сельский рай. Я не удивилась бы, увидев, как из леса выходит Дэниел Бун или кто-то похожий на него, с верным псом и ружьем. Мне трудно было поверить, что еще вчера мы жили в Нью-Йорке, что Нью-Йорк вообще существует. Я попробовала представить, как наши друзья идут домой с работы или ждут поезда в духоте подземки, непрестанный шум уличного движения, голосов. Все это ушло. Роберт свернул к обочине и остановил грузовик. Мы, не сговариваясь, вышли наружу. Он подошел к резному указателю с тщательно выписанными буквами — не студент ли художник его делал? Я сфотографировала, как он опирается на указатель, торжествующе скрестив руки, уже настоящий горец. Грузовик чихал и исходил паром в пыли.
— Еще не поздно передумать и вернуться, — коварно сказала я, чтобы посмешить его.
Он рассмеялся.
— На Манхэттен? Шутишь?
...15 ноября 1877
Cher oncle et ami!
Пожалуйста, не думайте, что я не писала потому, что забыла Вас. Ваше письмо очень милое и порадовало всех нас, а те, которые Вы посылаете мне, я бережно храню… Да, я вполне здорова. Ив две недели проведет в Провансе, а это означает, что весь дом занят сборами. Министерство посылает его разработать проект почтовой службы, исполнение которого будет поручено ему в следующем году. Папá сильно обеспокоен отъездом Ива и говорит, что нужно найти способ запретить правительству посылать в дальние командировки тех, у кого дома слепые отцы. Он говорит, что Ив — его трость для опоры, а я — его глаза. Возможно, Вам покажется, что это должно тяготить, но прошу Вас ни на минуту не допускать такой мысли, — ни одна молодая женщина не имела такого доброго свекра, как я, и я это прекрасно понимаю. Я опасаюсь, что он заскучает без Ива, хотя тот уезжает не так уж надолго, и не решусь навещать сестру, пока Ив не вернется. Может быть, Вы зайдете развлечь нас как-нибудь вечером? Я уверена, что папá настоятельно этого желает! Пока же я хочу еще поблагодарить Вас за кисти, присланные Вами. Я никогда не видела таких превосходных кистей, а Ив рад, что мне будет чем заняться, пока он в отлучке. Мой портрет маленькой Анни закончен, как и два вида сада в преддверии зимы, но я никак не могу взяться ни за что новое. Ваши кисти вдохновят меня. Мне безумно нравится современная естественная манера писать пейзажи, — может быть, больше, чем Вам, — и я стараюсь перенять ее, хотя, конечно, в это время года мало что можно сделать.
Пока же самые теплые пожелания от вашей поклонницы,
Кейт поставила кофейные чашки с узором из черники на стол перед собой. Легким жестом она словно спросила у меня позволения прервать рассказ. Я кивнул и сразу откинулся назад, мне показалось, что на глазах у нее слезы.
— Давайте сделаем перерыв, — сказала она, хотя, на мой взгляд, мы уже и так прервались. Я надеялся, что она все же не откажется продолжать. — Хотите посмотреть студию Роберта?
— Он работал дома?
Я старался не выдать своего рвения.
— Ну, и дома, и в школе, — ответила она. — В основном, конечно, в школе.
Наверху лестничная площадка была превращена в маленькую библиотеку с полинявшим ковром и окнами, выходившими на просторный газон. Еще романы, сборники рассказов, энциклопедии. Сбоку стоял стол со всем необходимым для рисования: карандаши в кувшине, большой альбом раскрыт — по-видимому, кто-то делал набросок вида из окна, — не последняя ли это работа Роберта? Но Кейт перехватила мой взгляд и объяснила:
— Мое рабочее место.
— Вы, как видно, много читаете, — рискнул заметить я.
— Да. Роберт вообще-то всегда считал, что я слишком много времени провожу за книгой. А многие из этих книг остались от моих родителей.
Стало быть, это были ее книги, а не его. Дальше шли двери в комнаты, одни были закрыты, другие распахнуты, и внутри виднелись опрятно застеленные кровати. В одной из комнат наконец-то я увидел детские игрушки, весело рассыпанные по полу. Кейт открыла запертую дверь и впустила меня внутрь.
Здесь еще держался аромат растворителей и запах олифы, и я подивился, как такая усердная хозяйка (еще опрятнее моей матери) терпела этот запах на верхнем этаже. Возможно, ей, как и мне, он казался приятным. Мы вошли молча, в этом помещении я сразу почувствовал себя как на похоронах. Художник, работавший здесь чуть больше года назад, не умер, но он сейчас лежал на кровати далеко отсюда, уставившись в потолок палаты психиатрической клиники. Кейт прошла к большому окну, одну за другой раздвинула жалюзи, и свет, из-за которого Роберт, наверное, и выбрал эту комнату, хлынул внутрь. Он упал на стены, на холсты, сложенные изнанкой вверх в одном углу, на длинный стол, на банки с кистями. И на красивый раздвижной мольберт с почти законченным полотном, — полотном, при виде которого меня словно током ударило.